Андрей Мирошниченко. Речь как освоение неизвестного

 

Работа Л.С. Выготского “Мышление и речь”, изданная в 1934 году, стала отправной точкой для ряда направлений, развиваемых соратниками и последователями Выготского: нейропсихология и нейролингвистика (А.Р. Лурия), психолингвистика (А.А. Леонтьев) и др.

Одна из основных идеи “Мышления и речи” связана с феноменом так называемой внутренней речи. Попытка определить характер и свойства внутренней речи, предпринятая Выготским, по сути есть одна из первых попыток создания модели речепорождения.

Феномен внутренней речи сам по себе не регистрируется. Л.С. Выготский выводит идею внутренней речи, отталкиваясь от наблюдений Ж. Пиаже над детской монологической речью, называемой иначе эгоцентрической речью. В самом общем смысле Ж.Пиаже характеризует эгоцентрическую речь следующим образом : “Ребенок говорит сам с собой так, как если бы он громко думал. Он ни к кому не обращается” (цитируется по: “Мышление и речь”, с.43). Выготский приводит образец эгоцентрической речи, добытый им в собственных исследованиях речи детей: «Где карандаш, теперь мне нужен синий карандаш; ничего, я вместо этого нарисую красным и смочу водой, это потемнеет и будет как синее». («Мышление и речь», с.48)

В опытах Пиаже эгоцентрическая речь у детей до 6,5 лет занимает 44-47% речи. Выготский в своих опытах отметил, что в ситуациях затруднения коэффициент эгоцентрической речи удваивается, она приобретает регулирующий поведение характер. Другое важное наблюдение: если в раннем возрасте эгоцентрическая речь по времени сопровождает действие ребенка, то впоследствии она все более сдвигается к началу действия и приобретает характер планирования.

Согласно Пиаже эгоцентрическая речь является промежуточным звеном между аутической и социализированной речью и отмирает по достижению ребенком семилетнего возраста. По Выготскому онтогенез речи протекает иначе. Изначально речь ребенка является социальной, обусловленной общением с родителями, далее речь разделяется на эгоцентрическую и коммуникативную и вскоре на основе эгоцентрической речи (А.Р. Лурия дополняет: через этап затихания — шепотной речи) возникает внутренняя речь, которая является основой мышления, “черновиком” внешней речи, своего рода посредником между мышлением и речью.

Но определить характер внутренней речи непосредственно невозможно, так как она недоступна прямому исследованию. Необходимо, считает Выготский, применить “генетический” метод: внутренняя речь восходит к эгоцентрической, а последняя вполне доступна для наблюдения и описания.

Изучая речь детей, Выготский приходит к выводу, что к семи годам ребенка вокальная сторона его эгоцентрической речи убывает, но развиваются ее структурные особенности и отличие от внешней речи. Эгоцентрическая речь приобретает особое синтаксическое строение, характеризующееся отрывочностью, фрагментарностью, сокращенностью. Как и Пиаже, Выготский отмечает: эгоцентрическая речь непонятна в отрыве от ситуации, то есть конситуативные факторы тесно связаны с реализацией эгоцентрической речи. Непосредственно данные фрагменты ситуации и фрагменты эгоцентрической речи взаимно дополняют друг друга, равноправно участвуют в разворачивании дискурса, что и позволяет эгоцентрической речи быть сокращенной (без ущерба для ее моделирующей функции).

При этом Выготский делает открытие — сокращения эгоцентрической речи носят регулярный характер и имеют единую природу: “...сохраняется сказуемое и относящиеся к нему части предложения за счет опускания подлежащего и относящихся к нему слов”. (“Мышление и речь”, с.331.) Из этого Выготский делает вывод о предикативном характере эгоцентрической речи и, посредством интерполяции, — о предикативном характере внутренней речи.

В подкрепление этой идеи Выготский приводит примеры, когда предикативный характер внутренней речи проявляется не только в предшествующей — эгоцентрической, но и в устной диалогической речи. Например, люди на остановке трамвая, объединенные его ожиданием, обмениваются репликами типа: “Идет”, “Б” (так во времена Выготского нумеровали трамваи). Такие реплики, считает Выготский, обладают характеристиками внутренней речи — сокращенностью, сказуемостностью. Выготский приводит еще один, любимый психологами пример из Толстого, аббревиатурное объяснение Кити и Левина, когда они писали друг другу лишь первые буквы фразы и великолепно понимали друг друга. “При наличии общего подлежащего в мыслях собеседников, — пишет Выготский, — понимание осуществляется сполна с помощью максимально сокращенной речи с крайне упрощенным синтаксисом” (“Мышление и речь”, с.336.). И далее: “Тенденция к сокращенности возникает в устной речи тогда, когда подлежащее суждения заранее известно собеседникам, и тогда, когда имеется налицо в той или иной мере общность апперцепции. Но то и другое, доведенное до предела в совершенной и полной форме всегда имеет место во внутренней речи. Уже одно это позволяет нам понять, почему во внутренней речи наблюдается абсолютное господство чистой предикативности” (“Мышление и речь”, с.343.).

 

Гипотеза о предикативности внутренней речи могла бы лечь в основу целой теории взаимоотношения мышления и речи. Однако этого не случилось. Даже соратник и последователь Выготского А.Р. Лурия, который изучал проблемы мозговой организации речи и наиболее близко стоял к идеям Выготского, не смог использовать их в качестве полноценной отправной точки для построения своей модели порождения речи. Дело, вероятно, заключается в конфликте между понятием “предикативность” и описываемым им феноменом внутренней речи.

Во времена Выготского психология и лингвистика еще не нашли своих специальных предметов в общем объекте — взаимоотношении мышления и речи. Междисциплинарный синтез возможен только на базе обособленных, опредмеченных дисциплин с развитым собственным понятийным аппаратом. Как раз этого не было в дисциплинах, интересующихся взаимоотношением мышления и речи.

Исторически гуманитарные науки представляли единый комплекс знаний, из которого время от времени выделялись современные гуманитарные дисциплины, выбирая из общего объекта — человека — свои специальные предметы. Первобытный синкретизм до позднего времени был характерен и для психологии с лингвистикой — очень близких дисциплин. Многие ранние лингвисты до Соссюра изучали речь и речевые акты, то есть, по сути, были наивными психолингвистами. Точно также наивными психолингвистами были и часть ранних психологов.

Выделить специальный предмет в лингвистике, по-видимому, удалось лишь благодаря Соссюру и структуралистам. Таким предметом стал язык. Никакая другая наука не обитает в этой предметной области. До этого, изучая речь в наивной психолингвистике, лингвисты и психологи привносили каждый свои понятия, не отработанные на собственно психологическом и собственно лингвистическом материале. Только когда лингвистика выделилась со своим предметом — языком, она смогла развивать собственный понятийный аппарат.

В своих трудах Выготский использовал неразвитый понятийный аппарат наивной психолингвистики. Такой вывод можно сделать на базе анализа употребления понятия “предикативность” в тексте “Мышления и речи”.

“Предикативность, — пишет Выготский, — основная и единственная форма внутренней речи, которая вся состоит с психологической точки зрения из одних сказуемых, и притом здесь мы встречаемся не с относительным сохранением сказуемого за счет сокращения подлежащего, а с абсолютной предикативностью” (“Мышление и речь, с.341.). Для того, чтобы прояснить свое представление о предикативности, Выготский приводит образец разбора предложения “Суровое зрелище откроется перед вами”: “С точки зрения психологической структуры фразы, с точки зрения того, что хотел сказать поэт, “откроется” есть подлежащее, а “суровое зрелище” — сказуемое. Поэт хотел сказать этими словами: то, что пройдет перед вами — это трагедия. В сознании слушающего первым было представление о том, что перед ним пройдет зрелище. Это и есть то, о чем говорится в данной фразе, то есть психологическое подлежащее. То новое, что высказано об этом подлежащем, есть представление о трагедии, которое и есть психологическое сказуемое” (“Мышление и речь”, С.308.).

Любой лингвист заметит, что здесь Выготский, по сути, дает классическое определение тема-рематического или актуального членения предложения.

Выготский выделяет в предложении два плана организации: формально-грамматический и психологический. Подобное противопоставление широко комментировалось наивными психолингвистами. Под грамматической структурой предложения они подразумевали организацию отношений субъекта, действия и объекта, а под психологической структурой — организацию фразы с точки зрения ее значимости для коммуникантов (то есть то, что сейчас изучает теория речевых актов).

Феномен различения грамматической и психологической организации фразы долго не находил конкретной научной приписки и собственного понятийного обеспечения. Это феномен нельзя и сейчас отнести к разряду сугубо языковых явлений, но наивные лингвисты использовали для его описания лингвистические понятия (еще не разработанные как следует в пределах самой лингвистики), замаскировав их приставленными определениями: “психологический субъект” (или “психологическое подлежащее”), и “психологический предикат” (или “психологическое сказуемое”). Этими же терминами пользовались ранние психологи.

Так, например, немецкий психолог Г.фон дер Габеленц в 1891 году называл “психологическим субъектом” “то, что следует в сознании говорящего первым, что возбуждает мысль”, а “психологическим предикатом” — “то, что я об этом думаю”. Немецкий психолог Г. Пауль в конце прошлого века писал: “Предложение состоит по меньшей мере из двух элементов. Они относятся друг к другу не одинаково. Первым выступает представление или группа представлений, которые с самого начала наличествуют в сознании говорящего, вторым — представления, которые связываются с ними как нечто новое. Первое мы определяем как психологический субъект, второе — как психологический предикат”. (Цитируется по книге Ю. Распопова “Актуальное членение предложения”, с.10)

В России похожие идеи выдвигали лингвисты А.А. Фортунатов и А.М. Пешковский. Пешковский выделял “психологические члены суждения” и “грамматические члены суждения” и считал, что “психологическое ударение мы делаем всегда на слове, выражающем второй член суждения — психологическое сказуемое” (“Актуальное членение предложения”, с.11).

Легко заметить, что описанные Выготским феномены “психологическое подлежащее” и “психологическое сказуемое” стоят в этом же ряду.

Участник Пражского лингвистического кружка чешский лингвист В. Матезиус впервые поставил описываемую выше проблему на сугубо лингвистическую почву. “Если формальное членение предложения разлагает состав предложения на его грамматические элементы, — пишет В. Матезиус, — то актуальное членение выясняет способ включения предложения в предметный контекст, на базе которого оно возникает... Основные элементы актуального членения предложения — это исходная точка (или основа) высказывания, т.е. то, что является в данной ситуации известным или, по крайней мере, может быть понято и из чего исходит говорящий, и ядро высказывания, т.е. то, что говорящий сообщает об исходной точке высказывания”. (Цитата по “Словарю-справочнику лингвистических терминов” Д.Э. Розенталя и М.А. Теленковой, с.13.)

Примечательно, что первый же представитель современной (структурной) лингвистики, подступившийся к этой проблеме, отказался от суррогатных понятий типа “психологическое подлежащее” и т.д. В. Матезиус понял, что хотя актуальное членение и выступает в оппозиции формальному, но имеет совершенно иную природу, поэтому неправомерно использовать для его описания видоизмененные категории формального членения.

И, наконец, немецкий лингвист К. Боост в середине нынешнего столетия вывел понятия, которые и применяются в современной лингвистике для описания актуального членения предложения. К. Боост исследовал проблему в теории речевых актов, то есть как раз с точки зрения значимости фразы для коммуникантов (но не привлекая понятий, уже занятых в лингвистике, и несущих там свою смысловую нагрузку). Он считал, что в коммуникации возникает некоторое напряжение речи между говорящим и слушающим. И, соответственно, предложение делится на две части, из которых одна — содержащая вопрос тема (которой начинается напряжение), а вторая — содержащая ответ рема (в которой напряжение разрешается). (“Актуальное членение предложения”, с.18.)

Такова история понятий, описывающих актуальное и формальное членение фразы. Что же касается идей Выготского о характере внутренней речи, то он сделал свои открытия раньше, чем для этого были готовы развитые понятия.

Казалось бы, какая разница, как называть явление, лишь бы его суть была правильно описана. Но Выготский мало того что вынужденно применил неразвитые понятия, он вывел на их базе еще и производные понятия, увеличив тем самым количество энтропии. Если современный лингвист с оговорками может согласиться с употреблением понятия “психологический предикат”, то употребление понятия “предикативность”, выведенного на основании преобладания “психологических предикатов” (то есть рем) во внутренней речи, вряд ли правомочно.

Понятие “предикативность” уже ангажировано в лингвистике и его лингвистический смысл не соответствует тем смыслам, которые хотел вложить в него Выготский применительно к внутренней речи. В лингвистике предикативность характеризует, во-первых, модально-временные отношения между высказыванием и действительностью, и во-вторых, связанные с ними линейно разворачивающиеся в высказывании субъектно-объектные отношения. Понятно, что такое понимание предикативности не годится для описания характера открытой Выготским внутренней речи. На деле лингвистическое значение понятия “предикативность” оказалось сильнее “психологического”, которое пытался вывести Выготский. Именно поэтому перспективные догадки Выгодского, выраженные в неразвитых понятиях, не были полноценно использованы последователями. Хотя сами по себе идеи Выготского по поводу внутренней речи имеют огромный потенциал.

Для того, чтобы поставить открытия Выготского на накатанные понятийные рельсы, необходимо дезавуировать тупиковый тезис о предикативном характере внутренней речи, а потом переформулировать идеи Выготского, используя разработанные и накопленные современной лингвистикой понятия. И это тем более правильно, что понятие “предикативность” при этом высвобождается и может быть использовано по назначению — для описания собственно лингвистической природы внутренней речи.

 

Вот какое определение дается понятиям “тема” и “рема” в словаре-справочнике лингвистических терминов: “тема — при актуальном членении предложения та его часть, которая содержит что-то известное, знакомое и служит отправной точкой (основой) для передачи нового (ядра высказывания или ремы)”. Это определение почти полностью совпадает с тем определением, которое Выготский дал психологическому подлежащему и психологическому сказуемому.

То, что Выготский называл подлежащим, является темой, а то, что он называл сказуемым, является ремой. Такое понимание делает высказывания Выготского непротиворечивыми с лингвистической точки зрения. Правомерность тема-рематического подхода подтверждается, например, в следующем фрагменте “Мышления и речи”: “В устной речи возникают эллизии и сокращения тогда, когда подлежащее высказываемого суждения заранее известно обоим собеседникам. Но такое положение — абсолютные и постоянный закон для внутренней речи. Мы всегда знаем, о чем идет речь в нашей внутренней речи. Мы всегда в курсе нашей внутренней ситуации. Тема нашего внутреннего диалога всегда известна нам. Мы знаем, о чем мы думаем. Подлежащее нашего внутреннего суждения всегда наличествует в наших мыслях.” (“Мышление и речь”, с.342.)

В самом деле, в эгоцентрической речи детей опускается тема, потому что она дана конситуативно, присутствует вещно, в виде игрушек, окружения ребенка, но остается рема — то, что должно произойти, сделаться с темой. Тема является известным, а рема — неизвестным, переменной, которая каждый раз требует подстановки значений.

Итак, определение внутренней речи, откорректированное с позиций накопленного лингвистикой понятийного опыта, должно выглядеть так: “Рематичность — основная и единственная форма внутренней речи, которая вся состоит с психологической точки зрения из одних рем”.

Терминологическая коррекция не является самоцелью. Рематическое определение внутренней речи, в отличие от предикативного, позволяет конструировать более детальные характеристики внутренней речи.

Выготский постулирует, что “тема нашего внутреннего диалога всегда известна нам... Подлежащее нашего внутреннего суждения всегда наличествует в наших мыслях”. Возникает вопрос: в каком виде, в какой части нашего сознания пребывает тема, если рема реализуется во внутренней речи? Частично на этот вопрос можно ответить, опираясь на исследования все той же детской эгоцентрической речи. В эгоцентрической речи, как ясно следует из опытов Пиаже и Выготского, темой является предметное окружение ребенка или он сам. В самом деле, ребенок не способен к абстракции и то, что он сообщает (то есть рема) всегда относится к нему самому или к его окружению, что и является темой.

Очевидно, в ряде случаев темой для внутренней речи взрослого также являются конситуативные факторы. Но взрослый способен к абстракциям, то есть к интеллектуальным операциям с отсутствующими предметами и с не-предметами.

Можно выделить еще один тип ситуаций, когда тема суждения реализована вне говорящего. Таковы, например, диалоги. Переговариваясь, люди, по сути, обмениваются ремами, тогда как слова собеседника являются для участника диалога темой.

Но часто человек, способный к монологическим абстракциям, не опирается в разворачивании своего внутреннего суждения ни на внешнюю предметную ситуацию, ни на речь собеседника. Где же в сознании такого человека укрывается опорная точка высказывания или тема?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо преодолеть статику, присущую лингвистике, вообще, и теории актуального членения, в частности. Обычно тему и рему выделяют в уже высказанном, статически зафиксированном предложении, которое есть, фактически, симультанная (единовременная) запись сукцессивного (последовательно разворачивающегося) речевого процесса. Но ведь одной застывшей фразой не исчерпывается суть и содержание дискурса. Человеку свойственно симультанно воспринимать речь, но речь есть процесс поступательный, где каждый фрагмент в момент реализации сменяет предыдущий и предуготавливает к реализации следующий фрагмент.

Наложив принцип сменяемости речевых фрагментов на идею о рематическом характере внутренней речи, можно сделать следующий вывод. Внутренняя речь есть постоянно сменяющиеся ремы, причем каждый фрагмент внутренней речи в момент реализации является ремой, а в следующий момент — подразумеваемой темой для идущих следом фрагментов. Таким образом, внутренняя речь есть процесс темо-рематического перехода или постоянного освоения новой информации (ремы). Освоение новой информации или ремы означает ее перевод в тему — в базу для освоения следующих рем.

Такой подход обеспечивает понимание связности и сукцессивного единства любого речевого процесса. Освоение рем путем перевода их в темы и накопление тем есть, по сути, гностический механизм, обеспечивающий в более глобальном смысле познание человеком мира. За пределами лингвистики остается вопрос, какие когнитивные механизмы обеспечивают рема-тематический переход и накопление тем, но с точки зрения лингвистики процесс внутренней речи может быть описан именно так.

Итак, внутренняя речь — это процесс освоения рем, причем темами в разных случаях могут быть:

1) конситуативые факторы;

2) фрагменты речи собеседника;

3) предыдущая или предыдущие ремы.

Такой подход объясняет догадку Выготского о том, что “мы всегда знаем, о чем идет речь в нашей внутренней речи. Тема нашего внутреннего диалога всегда известна нам.”

 

Знаменитый советский нейропсихолог и сподвижник Выготского А.Р. Лурия в годы войны возглавлял госпиталь, где лечили раненых с травматическим поражением головного мозга. Помимо того вклада, который Лурия внес в реабилитацию раненых, он собрал и обработал богатейший научный материал.

В невропатологии и до Лурия было известно, что между локальными поражениями мозга и патологиями высшей нервной деятельности существует устойчивая связь. Но А.Р. Лурия, основываясь на своем богатом опыте, классифицировал большое количество медицинских случаев, дал научное описание зависимости психических и в том числе речевых патологий от поражения тех или иных участков головного мозга.

Изначально А.Р. Лурия ориентировался на тезис Л.С. Выготского о предикативном характере внутренней речи. Однако изучение речевых патологий (афазий) показало, что предикативность не является исчерпывающей характеристикой внутренней речи. В самом деле, если под предикативностью понимать связность фразы в ее отношении к действительности, то не достает по крайней мере еще одной характеристики, которая бы описывала, что именно, какие элементы связываются в фразе. Таким образом практика подтолкнула Лурия к введению в аппарат созданной им дисциплины — нейролингвистики — нового понятия — понятия “семантической записи”.

В “Основных проблемах нейролингвистики” (1975) Лурия построил свою модель лингвистических механизмов порождения речи. При этом он опирался на идеи Выготского и собственную научную практику, а также на идеи Якобсона о синтагматическом и парадигматическом устройстве языка и принципы трансформационной грамматики Хомского. Важное место в лингвистических гипотезах Лурия занимали также советские лингвисты А.К. Жолковский и И.А. Мельчук с их теорией семантических графов, построенных на плоскости, разбитой на две части — темы и рему (причем в примерах, выбранных Лурия, на половине “тема” описывается грамматическая база подлежащего, на половине “рема” описывается грамматическая база сказуемостной части).

Вслед за Мельчуком Лурия вводит следующую модель речепорождения: “Путь от речи к мысли, заключающийся в подготовке речевого высказывания... 1) начинается с мотива и общего замысла (который с самого начала известен субъекту в общих чертах), 2) проходит через стадию внутренней речи, которая, по-видимому, опирается на схемы семантической записи с ее потенциальными связями, 3) приводит к формированию глубинно-синтаксической структуры, а затем 4) развертывается во внешнее речевое высказывание, опирающееся на поверхностно-синтаксическую структуру.” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.38.)

К сожалению, “глубинность” или “поверхностность” не могут быть качественными характеристиками. Тем не менее симптоматично, что Лурия сам попытался разрушить монополию предикативности во внутренней речи. И все же четырьмя годами позже в “Языке и сознании” он писал: “Внутренняя речь по своей семантике никогда не носит строго номинативный характер, т.е. не содержит “подлежащего”; внутренняя речь указывает, что именно нужно выполнить, в какую сторону нужно направить действие.” (“Язык и сознание”, с.140.) Там же Лурия говорит о предикативном характере внутренней речи и даже о предикативной речи. Совершенно очевидно, что здесь имеется в виду рематичность, но сказывается влияние тезиса Выготского о предикативности.

Разбираться с внутренней речью надо не в рамках структурного подхода, а в рамках функционального подхода. Ведь, в соответствии с идеями Выготского, внутрення речь является посредником между мышлением и речью, т.е. выполняет определенные функции как для мышления, так и для речи. Понять содержание этих функций — означает понять идею внутренней речи.

В описаниях внутренней речи наиболее существенны три характеристики: подразумеваемая Выготским рематичность, описанные Лурия семантическая запись и предикативность. Этих трех характеристик вполне достаточно, чтобы дать целостное и взаимосогласованное описание функций внутренней речи. Функциональное определение внутренней речи должно быть таким: по отношению к мышлению внутренняя речь выполняет рематическую функцию или функцию рема-тематического перевода, по отношению к речи внутренняя речь выполняет две функции — номинативную и предикативную.

Рематическая функция по типу является гностической, т.е. обеспечивает механизмы познания, освоения новой информации. Как отмечал Выготский, эгоцентрическая и, вслед за ней, внутренняя речь выполняют регулирующую функцию, т.е. вызывает ориентировочную реакцию. Рематическая функция внутренней речи — это лингвистический коррелят регулирующей функции — психического феномена.

Рематическая, она же гностическая, она же регулирующая (в разных сферах научного интереса) функция внутренней речи создает то напряжение между сущим и делающимся, которое определяет специфику человеческой психики.

Представление о номинативной и предикативной функции существуют в нейролингвистических работах Лурия. Совершенно справедливо он соотносит номинативную функцию с реализацией парадигматических отношений языка, а предикативную — с реализацией синтагматических отношений языка. Лурия, однако, неоправданно связывает номинативную функцию с обозначением объектов, а предикативную — с употреблением глаголов и сказуемостных групп. Это неудачное разделение функциональной компетенции. На самом деле наименовать приходится не только объекты, но и их отношения, характеристики, действия. С другой стороны, участником предикативных отношений в не меньшей степени, чем глаголы, являются и имена. Так что связывать реализацию номинативной и предикативной функции с частями речи или частями предложения неправомерно.

В акте номинации человек производит выбор нужного, уместного в данной ситуации наименования предмета, объекта, отношения, действия. Происходит то, что Лурия справедливо относит к реализации парадигматических отношений языка: “Главнейшим условием должна быть “фильтрация” всех потенциальных связей, выбор тех из них, которые соответствуют поставленной задаче, и отбрасывание (торможение) тех, которые выходят за ее пределы” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.34.).

В акте предикации осуществляется линейное развертывание отобранного в номинативном акте материала в синтагматическую структуру, модально-временное увязывание этого материала с действительностью, в том числе с действительностью дискурса.

С точки зрения психической реальности нелепо представлять, будто сначала номинативная функция обеспечивает набор понятий, а потом предикативная функция обеспечивает их построение, как собирают цепь из звеньев. Такая схема слишком груба и механистична. Очевидно, что разделение на акты условно. В психической реальности номинативная и предикативная функции реализуются одновременно, то есть понятия отбираются уже предназначенными для определенного линейного развертывания в определенном отношении к действительности. Выбор понятия разрешает парадигматическое напряжение лексикона сразу таким образом, что характер синтагматического построения выбранных понятий (в акте предикации) уже предрешен.

Сходные идеи высказывал Лурия, определяя понятие “семантическая запись”, но не в функциональном, а в структурном подходе. Он писал о семантической записи как о “семантической схеме, состоящей из определенных элементов высказывания, с одной стороны, и группой векторов или связей между этими элементами — с другой” (“Язык и сознание”, с.195.). Лурия справедливо указывал, что в семантической записи реализуется и “система связей, которые потенциально должны фигурировать в будущем речевом высказывании” (“Язык и сознание”, с.195.).

Очевидно, что в акте номинации осуществляется не только выбор понятия, но и выбор походящего варианта его семантической валентности, а также выбор своеобразного “предикативного потенциала” понятия.

В акте предикации семантическая запись наделяется модально-временными значениями, то есть отношение выбранных семантических значений к действительности оформляется в речь. Происходит “грамматизация” понятия.

Таким образом два условных этапа речепорождения предполагают: а) выбор подходящих понятий, б) грамматическое оформление их в отношении к действительности. Первый этап — соотнесение предмета высказывания с внутренней действительностью говорящего, “примерка” понятий и их сочетаемости. Второй этап — соотнесение семантически оформленного предмета высказывания с внешней действительностью (в которой этот предмет занимает свое место — в качестве высказывания).

Если взять в расчет, что речевая деятельность — прежде всего моделирующая, то номинативная функция предоставляет подходящий материал для моделирования, а предикативная функция должным образом создает из него подходящую модель. Делая философское отступление, можно предположить, что продукты реализации номинативной и предикативной функции соотносятся как субстанция и процесс.

Необходимо признать, что не по времени, но по смыслу номинативная функция первична по отношению к предикативной. Чтобы развернуть нечто в линейную структуру, это нечто надо иметь. Доказательство от обратного: как показывают клинические опыты Лурия, больного с распадом предикативной функции, неспособного развернуть высказывание, понять все-таки можно. Речь его несвязна, но предмет высказывания, обстоятельства и проч. наименовываются. Можно ли понять больного с нарушениями номинативной функции речевого моделирования действительности? Возможны ли чистая предикативность, автономный процесс грамматизации?

 

Благодаря клиническим исследованиям, проводившимся в течении многих лет А.Р. Лурия, лингвисты получили возможность соотносить свои представления о механизмах языка и речи с действительностью.

Лурия разработал комплекс клинических методов, которые позволяют выделить те или иные дефектные речевые механизмы. Приняв гипотезу Якобсона о том, что могут существовать два типа речевых патологий — парадигматические и синтагматические, — Лурия пришел к следующему выводу: “Если поражения передних отделов речевых зон (коры. — Прим. А.М.) приводят к нарушениям связности высказывания, его синтагматической организации, то поражения задних отделов речевых зон коры оставляют связность высказывания относительно сохранной, но приводят к ряду различных по своей основе нарушений кодов языка, вызывая распад артикуляторного и акустического строения языка и его семантической организации” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.55.). Моторные афазии, описываемые Лурия, попадают в эти два типа речевых патологий.

Номинативная и предикативная функции внутренней речи имеют соответственно парадигматическую и синтагматическую природу. Нарушения этих функций примерно попадают в классификацию парадигматических и синтагматических типов патологий, созданную Лурия.

В то же время некоторые афазии, описываемые Лурия, имеют очевидные симптомы нарушения рематической функции. Так что представление о трех функциях внутренней речи — рематической, номинативной и предикативной — позволяет развить гипотезу Якобсона и Лурия и по-новыму сгруппировать симптомы моторных афазий, выделив их (симптомы) в уже описанных Лурия клинических случаях.

 

Наиболее ярко проявляются при синдроме лобной инактивности. В невропатологии есть хрестоматийный пример, как больная писала письмо известному нейрохирургу Н.Н. Бурденко: “Уважаемый профессор! Я хочу вам сказать, что я хочу вам сказать, что я хочу вам сказать...” — и так далее на четыре страницы (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.64; здесь и далее все клинические эпизоды приводятся по работам А.Р. Лурия.). Больная не могла воплотить никакой программы, кроме воспроизводства первой фразы, которая по сути была входом в текст. Это и есть в чистом виде симптом нарушения рематической функции. Больная исполнила только первую тему. В данном случае тема, или отправная точка высказывания, — это желание сказать что-то профессору. Однако это “что-то” — предмет высказывания или рема — так и не было высказано. Больная не смогла реализовать даже первую рему дискурса.

Больные синдромом лобной инактивности способны правильно употреблять семантические коды и грамматические категории, но неспособны оформить в речь исходный замысел, создать программу, которая направила бы речевой процесс. В диалоге такие больные зачастую воспроизводят эхолалии (повтор услышанного) и собственные инертные стереотипы: “На каком курсе вы учитесь? — На пятом. — А на каком факультете? — На пятом. — А по какой специальности вы готовитесь? — По какой специальности готовимся... По пятой специальности.” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.61.)

В этом фрагменте больной не в силах сообщить о себе что-то новое (освоить новую рему), повторяет лишь вопрос врача или уже освоенную в предыдущем дискурсе информацию.

Иногда, как замечает Лурия, такие больные могут сконструировать лишь первые фразы, но потом ассоциации становятся настолько произвольными, что уводят дискурс в сторону. Вот пример, как больной синдромом лобной инактивности пересказывал рассказ “Курица и золотые яйца”: “У одного хозяина курица несла золотые яйца. Захотелось ему получить сразу побольше золота и он убил курицу. Убил — стал открывать... потом закрывать...Во время этого поиска... то есть розыска он увидел... что дверь то закрывается, то открывается... Вот он вошел в дверь... Что же там было?... Да... на этой самой улице... там был ресторанчик... Заказал он себе пару пива, сидит, ждет...Чего же он ждет?” (“Основные проблемы нейролингвитсики”, с.64.).

В этом фрагменте больной воспроизводит первую рему дискурса и успешно переходит к следующей реме. Но функция рема-тематического перехода соблюдена лишь формально, тогда как с точки зрения содержания каждая новая рема является уводящей ассоциацией: разрезать курицу — открыть/закрыть — дверь — войти — ресторан — сидит — ждет. Распадается соответствующая замыслу связь между ремой и темой. Очевидно, для успешности дискурса рема-тематический переход должен соответствовать определенному сценарию, должен соответствовать рематической программе, которая направила бы речевой процесс целесообразно.

Нарушения рематической фукнции очевидны и в случаях динамической афазии, когда больной не может самостоятельно высказывать мысли в развернутой речи. В опытах Лурия это нарушение особенно сильно проявлялось, когда больного просили дать устное сочинение на заданную тему. Например, на предложение дать сочинение на тему “Север” больной сказал: “На севере живут белые медведи... — и, после долгой паузы: — ...О чем и довожу до вашего сведения.” (“Язык и сознание”, с.279.)

Воспроизведя первую тему дискурса (“север”) и первую рему (“живут белые медведи”), больной не смог ни перевести рему в тему для получения следующей ремы, ни извлечь тему из своего сознания. Характерно, что если такому больному задавать наводящий вопросы, то есть обеспечивать его темой извне, то он даст полноценные ответы, то есть ремы. Значит речь такого больного нуждается во внешнем тематическом подкреплении. Внешнее тематическое подкрепление способно компенсировать тематический недостаток внутренней речи. Можно констатировать, что у больных этой группы нарушен механизм перехода от ремы к новой теме для разворачивания следующей ремы.

В отличие от больных лобным синдромом, больные динамической афазией способны рефлектировать свои недостатки. Один такой больной сказал Лурия: “У других после четверга идет пятница, а у меня — ничего” (“Язык и сознание”, с.279.).

Неудачные попытки развернуть программу речевого высказывания и жалобы больных на то, что “в голову ничего не приходит” подтверждают гипотезу о том, что рематическая функция характеризует внутреннюю речь по отношению к мышлению. Сами по себе механизмы мышления сохранны, сохранны и знания о предмете, по поводу которого не удается развернуть высказывание. Сохранны также и собственно лингвистические механизмы, фразы такими больными строятся правильно. Но больные утрачивают речевую инициативу, которая, вероятно, отвечает за перенос содержания из процесса мышления в процесс речи. Формально это проявляется в различных нарушениях рема-тематического перехода.

Вероятно, нарушения рематической функции имеют место и у больных эфферентной моторной афазией, которая сопровождается, в частности, затруднениями больных при переносе психическойх деятельности на новое. Такие больные, например, при задании срисовать с листа разные фигуры, срисовывают первую, к примеру, круг, и, срисовывая будто бы остальные, продолжают рисовать круги. Речь таких больных похожа на речь больных лобным синдромом: “На что вы жалуетесь? — На что вы жалуетесь... — Разговор у вас хороший? — Разговор хороший... — Или плохой? — Или разговор плохой... — Кем вы работаете? — Директором столовой. — В каком городе? — В каком городе? (молчит) — В каком городе, в Москве? — Нет, не в Москве. — А где же? — Не можно... можно... нет.. сказать... — Какая у вас семья, сколько человек? — Четыре человека. — Расскажите кто именно. — Сын... то есть сын... дочь.... два сына... то есть... (на самом деле сын и дочь). — Как зовут жену? — Валентина Васильевна. — А сына? — Сын... теперь... Валентина... то есть как же...” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.89.).

Можно предположить, что в описываемом Лурия случае эфферентной моторной афазии дефект рематической функции становится следствием более глобальной неспособности переключить психическую деятельность на новое, неспособности к самому простому эвристическому прорыву.

Анализируя нарушения рематической функции, можно выделить два типа симптомов. Одни симптомы свидетельствуют о нарушении формальных схем рема-тематического перехода и рема-тематического перевода, когда человек не может перевести рему в тему, воспроизвести новую рему или избавиться от старой темы. В других случаях формально рема-тематический переход присутствует, но новые ремы свидетельствуют о нестойкости программы, они являются на самом деле произвольно всплывающими ассоциациями, вытесняют подходящие по сценарию ремы и уводят дискурс в другое русло.

Афазии с ярко выраженными рематическими нарушениями, из-за которых происходит распад речевой инициативы, Лурия описывает в разделе о синтагматических нарушениях. Динамическую афазию, например, он относит к “недостаткам внутренней речи, предикативное строение которой подготовляет дальнейшее развертывание высказывания” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.70.). Однако нарушения речевой инициативы никак не связаны с целостностью отдельных фраз, тогда как предикативность характеризует именно целостность и законченность фразы. В случае динамической афазии и в некоторых других случаях речь идет о разворачивании дискурса и категории синтаксиса предложения здесь нерелевантны. Лурия, обладая хорошим языковым чутьем, понимал, что необходимы категории, описывающие не пофрагментную, а поступательную целостность речи. После описания эксперимента с подстановками больным пропущенных слов, в котором выяснилось, что больной динамической афазией легко вставляет имена и “даже глаголы”, но ошибается, если пропущены союзы и союзные слова (то есть связки), Лурия пишет: “Таким образом есть все основания думать, что в основе нарушения развернутого самостоятельного высказывания, составляющего основной симптом описываемой формы “динамической афазии”, лежит нарушение того соотношения темы и ремы, которое обеспечивает единство высказывания.” (выд. мной — А.М.) (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.76.).

 

Не применив категорий рема-тематических отношений для описания синдрома динамической афазии, Лурия классифицировал его как “нарушения глубинных синтаксических структур”. К нарушению “поверхностных синтаксических структур” Лурия отнес синдром “телеграфного стиля”. Речь больного синдромом “телеграфного стиля” имеет ярко выраженные синтаксические расстройства: “Вот... вот... фронт... вот... наступление... вот... пуля... вот... ничего... вот... больница... вот... речь... речь... речь...” (“Язык и сознание”, с.281.).

Лурия совершенно справедливо указывает на нарушения предикативной функции в речи таких больных. Однако он неправомерно связывает дефект предикативности с отсутствием глаголов: “Номинативная функция речи (обозначение предметов названиями) остается сохранной, в то время как предикативная функция (обозначение действия), придающая речевому высказыванию связный характер, оказывается грубо нарушенной” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.80.). Конечно, обозначение как предметов, так и действий — прерогатива номинативной функции. К тому же обозначения действий, то есть глаголы, в речи больных синдромом “телеграфного стиля” присутствуют — на предложение повторить фразу “Мальчик ударил собаку”, больной отвечает: “Мальчик... собака... ударить”. Фразу “Дом горит” больной воспроизводит так: “Дом... и это... вот... гореть” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.80.).

Нарушение предикативной функции заключается не в утрате глаголов (хотя закономерно сказывается на уменьшении числа глаголов), а в распаде грамматической структуры предложения. А распад грамматической структуры предложения заключается в разрушении системы грамматических согласований и сопровождается снижением удельного веса глагольных форм и имен в косвенных падежах. Клинические опыты Лурия показывают, что у больных резко сокращается употребление имен в косвенном падеже и возрастает число словарных или “нулевых” форм. Фразу “Мальчик купил собаку” больной воспроизводит так: “Мальчик... — Что он сделал? — Купил... — Кого он купил? — Собака... — Верно? — Нет. — Кого же он купил? — Собака...” (“Основные проблемы нейролингвистики”, с.85.).

Имя в косвенном падеже обозначает объект действия, обстоятельство действия и т.п. и в этой функции является важным участником предикативных отношений. Неспособность воспроизводить падежные формы имени указывает на неспособность ввести имя в предикативные отношения, что свидетельствует об общем распаде предикативной функции точно также, как неспособность построить линейную структуру фразы или правильно согласовать категориальные формы рода, вида, времени, модальности (например: “Женщина... купил... корову”).

То факт, что у больных синдромом “телеграфного стиля” возрастает удельный вес словарных форм слов, свидетельствует о сохранности номинативной функции и подтверждает тезис о разрешении парадигматического напряжения в акте номинации посредством выбора. В самом деле, когда больной говорит “Мальчик собака ударить” или “Мальчик купил собака”, то он будто выбирает подходящие понятия из некоего словаря (в словарях слова приводятся в “начальных” или “нулевых” формах), то есть из своего лексикона. Осуществляется также выбор варианта семантической валентности и “предикативного потенциала” — слова “мальчик”, “собака”, “ударить” вполне годятся для построения нужного предложения по своим потенциальным семантическим и грамматическим связям, но осуществить это построение больному не удается. Феномен “телеграфного стиля”, видимо, представляет из себя в наиболее приближенном виде реализацию чистой номинативной функции. Другими словами, распад предикативной функции обнажает “чистую номинативность” речи.

 

Наиболее легкие случаи этого нарушения известны каждому человеку в виде феномена “вертится на кончике языка”. Имеются в виду трудности при припоминании нужного слова, тогда как значение этого слова в той или иной мере известно, как, например, в рассказе Чехова “Лошадиная фамилия”.

Акт номинации есть выбор подходящего понятия. Вероятно, нарушение номинативной функции выглядит как распад жесткой связи между означающим и означаемым.

Связь между означающим и означаемым обычна закреплена личным опытом, основанным на социальной конвенции. Когда человеку необходимо поименовать что-либо, опыт обеспечивает его ограниченным перечнем подходящих символов. Привязанность данного символа к данному референту еще более предопределяется и укрепляется конситуацией и контекстом дискурса.

Но в то же время, как указывал Соссюр, существует определенная произвольность означающего по отношению к означаемому. Знак в какой-то мере является конфликтом между произвольностью и регламентом (регламент складывается на основании опыта/конвенции). В каких-то случаях произвольность преобладает, и тогда устойчивость, регулярность связи между означающим и означаемым распадается, любое означаемое произвольно может означаться любым означающим, что ведет к неупотребимости, полному разрушению или обессмысливанию лексикона. Так, вероятно, можно описать один из механизмов нарушения номинативной функции.

Знак сам по себе не привязан к референту. По Соссюру, язык не является “номенклатурой предметов” (“Заметки по общей лингвистике”, с.121). “Как только система символов становится независимой от обозначаемых ею объектов, — пишет Соссюр, — она со своей стороны подвергается в результате воздействия фактора времени сдвигам” (“Заметки по общей лингвистике”, с.92.). Вероятно, при патологических изменениях речевых механизмов, сдвиг значения между символом и объектом может также быть патологическим.

В наиболее тяжелых случаях нарушения номинативной функции можно, видимо, говорить о распаде символических способностей интеллекта. Но такие случаи не регистрируются лингвистически, да и вообще выходят из компетенции лингвистики.

Афазии с признаками нарушения номинативной функции А.Р. Лурия совершенно справедливо относит к типу нарушений в парадигматической организации языка. К этому же типу относится ряд афазий, при которых человек испытывает трудности в выборе подходящих артикулем, фонем, лексем.

Но номинативная функция страдает не при всех “парадигматических” афазиях. Очевидно, неспособность к правильному фонетическому артикуляторному выбору не связана с актом номинации и ее надо отнести к расстройству речевых двигательных навыков. Нарушение в правильном выборе фонематического кода в какой-то мере имеет отношение к акту номинации, так как фонемы в известной мере могут символизировать компонент значения; распад механизмов фонематического выбора надо отнести к промежуточному типу афазий между “лингвистическими” и “двигательными”.

Так, например, при афферентной или кинестетической моторной афазии у больных нарушается механизм правильного выбора значащих артикулем. Больные испытывают трудности в произнесении слова при повторе: “градусник” — “гра... гра.. гра... санти... градус... нет”; “лампа” — “лав... лавстра... савстр... нет”. Эти примеры подтверждают также тезис о возрастающей произвольности знака по отношению к референту: “градусник” — “санти” (“сантиметр”), “лампа” — “лавстра” (“люстра”). Не справляясь с заданием, больной невольно пытается компенсировать проблему парадигматической ассоциацией, что указывает именно на трудности выбора, на номинативный характер патологии.

Сам Лурия называет этот эффект “нарушением избирательности семантических связей” (“Язык и сознание”, с.112.). Красноречив эпизод, когда больной не может подобрать нужное слово именно потому, что в его речь из-за возросшей произвольности знака неожиданно вторгаются ассоциации по созвучию (в нормальном состоянии побочные): “Как вы заболели? — Вот, я работал... потом... вдруг... ничего, ну как это... забыл... нет, не забыл... запал... нет, не запал... упал... упал... а потом попал вот в эту самую... ну, как это... милицию... — В милицию? — Да нет, не в милицию! — В школу? — Да нет, не в школу... ну, вот в эту, ну, как ее, ну, где людям помогают... — В больницу? — Да, да, да, вот, вот, в эту... в больницу.” (“Язык и сознание”, с.113.).

Патологическая произвольность знака отчетливо проявляется в других эпизодах, когда на просьбу повторить слово больной дает очевидную парадигматическую ассоциацию. При повторе слова “бабочка” больной неожидано говорит “птица”, “платье” — “плащ”, “лиса” — “заяц”. В данных случаях произвольность знака перевешивает регламент и нарушается устойчивое отношение означающего к означаемому, уменьшается регулирующее влияние регламента (опыта знака) и появляются объяснимые, но побочные реакции: “бабочка” (“летает”) — “птица”; “платье” (“одежда”) — “плащ” и т.д. В нормальном состоянии такие реакции являются заторможенными, подавленными регламентирующими факторами, и извлекаются только при необходимости. Когда регламент разрушается произвольностью, последняя вторгается в семантические связи лексикона, наводит там беспорядок, и произвольные реакции получают равные права с прямыми реакциями, а то и подавляют прямые реакции.

Судить о механизме номинативного акта позволяет еще такие клинические данные. На просьбу повторить слово “бутылка” больной неожиданно говорит “бутылка молока”; “ландыш” — “пахнет очень”; “кастрюля” — “это кушать”. Эти примеры свидетельствуют о том, что в сознании больного существует предметное представление, например, о бутылке, и для обозначения этого референта означающее “бутылка молока” вполне годится. Когда разрушены механизмы, регламентирующие выбор нужного понятия, разница между “бутылкой” и “бутылкой молока” неочевидна.

Один из вариантов распада номинативной функции имеет место и при амнестических афазиях разной степени тяжести (когда больные напрочь забывают нужные слова). При этом, как отмечает Лурия, относительная синтагматическая связность речи сохраняется: “Вот... мы шли, шли... и вот тогда... после этого... вдруг... вот... вот... и совсем плохо... вдруг... и вот... ничего не знаю... и очень больно... и вот... не знаю... не знаю, как это вышло... а потом... лучше... лучше... лучше... и потом совсем хорошо стало” (“Язык и сознание”, с.287.).

Необходимо, однако, предположить, что хотя при амнестической афазии и страдает номинативная функция, это все-таки является скорее следствием мнемонических нарушений. Точно также следствием мнемонической патологии может стать и утрата речи вообще. Связь механизмов речепорождения с мнемоническими механизмами требует дополнительных исследований.

Интересно, что в лингвистике демонстрация полного распада номинативной функции при полном сохранении предикативной функции была произведена еще в начале века известным ученым Л.В. Щербой. Его знаменитая фраза “Глокая куздра штеко бодланула бокра и куздрячит бокренка” является образцом чистой предикативности: сохранены все грамматические формы и связи при полной лексической бессмысленности. Вероятно, примерно так должна выглядеть речь больного с полным распадом номинативной функции, но сохранением предикативной. Лексикон такого больного должен представлять из себя сборище произвольных, непредсказуемых, одноразовых означающих, но речь такого больного должна сохранять грамматическую связность. Кстати, эта грамматическая связность в какой-то мере может компенсировать лексическую неопределенность, как во фразе Щербы, в которой все-таки дан абрис ситуации избиения бокра куздрой. Похожую конструкцию, но с большей степенью лексической осмысленности придумал Н. Хомский: “Бесцветные зеленые идеи бурно спят”. В этой фразе доведены до абсурда нарушения в механизмах выбора подходящих слов.

Нарушения трех функций внутренней речи проявляются в трех симптомах речевых патологий. В той или иной комбинации, в той или иной степени тяжести эти симптомы, вероятно, могут характеризовать разные виды психических и неврологических расстройств (в пределах лингвистической компетенции).

В речи одного больного могут, по-видимому, проявляться несколько симптомов функциональных расстройств внутренней речи. Например, во фрагменте: “У одного хозяина курица несла золотые яйца. Захотелось ему сразу получить побольше золота и он убил курицу... Убил — стал открывать... потом закрывать...Во время этого поиска... то есть розыска он увидел, что дверь то закрывается, то открывается...” — присутсвуют два симптома. Один из них, характеризующий нарушение рематической функции, описан выше. Другой характеризует нарушение номинативной функции — больнной пытается подобрать в своем лексиконе подходящее слово для понятия “разрезать курицу”, но прямые реакции уступают место произвольным (по парадигматической ассоциации): “стал открывать... потом закрывать”. Обозначая понятие “искать золотые яйца”, больной говорит: “во время этого поиска... то есть розыска...”. Таким образом, симптомы показывают, что нарушены сразу две функции (нарушение рематической функции в данном случае, видимо, более выражено).

Симптомы нарушений функций внутренней речи, вероятно, могут быть увязаны в комплекс и с нарушениями прочих видов психической деятельности.

Что же касается собственно моторных афазий, то, предположительно, пользуясь лингвистическими представлениями и в зависимости от комбинаций трех симптомов можно выделить семь видов афазий:

1) нарушение рематической функции при сохранении номинативной и предикативной;

2) нарушение номинативной при сохранении рематической и предикативной;

3) нарушение предикативной функции при сохранении рематической и номинативной;

4) нарушение рематической и предикативной функций при сохранении номинативной;

5) нарушение предикативной и номинативной функций при сохранении рематической;

6) нарушение рематической и номинативной функций при сохранении предикативной;

7) нарушение рематической, предикативной и номинативной функций, то есть полный распад речи.

 Следует также предположить, что три симптома, соответствующие нарушениям трех функций внутренней речи, могут в случаях комбинирования накладываться друг на друга и производить самостоятельные — вторичные симптомы.

Класификация афазий и симптомов необходима не только для более уверенной диагностики. А.Р. Лурия в своих исследованиях пришел к выводу, что нет фатальной зависимости речевой патологии от повреждения того или иного участка мозга. Компенсировать патологию принципиально возможно за счет других, здоровых участков мозга. Лурия выдвинул гипотезу, что на разных этапах онтогенеза разные участки мозга сменяются в своей ответственности за те или иные психические процессы. Следовательно, участки мозга в каких-то пределах функционально заменяемы. В этой гибкости человеческой природы заключен большой лечебный потенциал. Лечением может и должно стать обучение.

Некоторые методики такого обучения разработал и успешно применял сам Лурия с сотрудниками. Одна из его методик гениальна по простоте. Больным с нарушением предикативной функции, неспособным к линейному развретыванию фразы, Лурия предлагал перед произнесением каждого слова брать карточку. Результат оказался чудесным: больные, которые до этого спотыкались на каждом слове, при помощи четырех карточек произносили связную фразу из четырех слов и т.п. При этом восстанавливалась и грамматическая связность фразы. Карточки становились внешней линейной структурой или внешней опорой для линейной структуры фразы. Впоследствии больные лишь последовательно “перебирали” карточки взглядом при говорении, а потом смогли обходится и без внешней опоры.

Методика внешних стимулов может оказаться полезной и при нарушениях номинативной функции. Если произвольность означающего по отношению к означаемому в сознании больного слишком велика, то попытаться восстановить регламент можно за счет механизмов условного рефлекса, наделив внешние объекты — фанты — нужными значениями и закрепив их в сознании говорящего тренировкой.

В целом же более четкое представление о симптомах функциональных речевых патологий должно помочь и в создании компенсирующих методик.

***

В заключение необходимо отметить, что понимание рематической природы внутренней речи позволяет конструировать верифицируемые представления о механизмах речепорождения. Более того, функциональный подход, включающий в себя представления о рематической, номинативной и предикативной функциях внутренней речи, позволяет применять достижения лингвистики и нейролингвистики на практике — в неврологии и психиатрии. Возможно, такой подход окажется полезен и при моделировании искусственных, в том числе машинных языков.

Представление о рематическом характере внутренней речи дает богатый материал для размышлений о природе познания, развития и культурного процесса в целом. В рамках такого подхода речь предстает как деятельность по освоению нового.

февраль 1995 года

 

 

1. Выготский Л.С. Мышление и речь. СС, т. 2, М-82.

2. Лурия А.Р. Основные проблемы нейролингвистики. М-75.

3. Лурия А.Р. Язык и сознание. М-79.

4. Распопов И.П. Актуальное членение предложения. Уфа-61.

5. Соссюр Ф. де. Заметки по общей лингвистике. М-90.