 | Акакий Донка | |||
 | Пушкинская начинается с двух мусорных баков, которые стоят над спускающимися к привокзальной площади хибарами. Тут же разрытая траншея. Рудиментами СССР смотрятся на ее берегах державные ели, украшавшие некогда райисполком, а теперь райнарсуд и налоговую инспекцию.
От мусорных баков начинаю я свою несуетную прогулку, рассматриваю фасады. В начале Пушкинской дома встречаются древние, одноэтажные, но с нарядной резьбой или лепкой. Кое-где написано: “Уголь ссыпать здесь”. Это значит: углем топят.
Местами с Пушкинской во дворы ответвляются путеводные аппендиксы. Во дворах разваленные заборы из камня, заправские сараи, внешние лестницы на вторые этажи, между балконами сохнет белье. Мужички всех возрастов с сигареткой в зубах, с неизменными мусорными ведрами и обвисшими на коленях трико неприветливо смотрят на захожего. По всему видно, сколь обособлены в сердце Ростова эти неиндустриальные конгломераты ростовчан, где тетя Рая шумно гоняет дядю Жору с регулярностью морского прилива.
Между Доломановским и Буденновским празднобредущие неуместны. Поэтому местное население пытается употребить меня с пользой: вежливый бомж просит материальной помощи, а потом череда юношей обращается ко мне за сигаретами. Постепенно центральная аллея поднимается и бока ее обрастают булыжником, несправедливо изъятым из мостовой в преддверии асфальта. Все реже встречаю я одноэтажные дома. Зато появляется экзотика более позднего периода, вроде: “Центроргтруд. Отдел оперативной полиграфии”. Хороша также вывеска “Комиссионный магазин “Долголетие””.
На перекрестье Буденновского и Пушкинской стоит на мрмаморном столбе бронзовая половинка Буденного. В столб вмурована бронзовая же плита-табличка, объясняющая рождение монумента: “указ президиума верховного совета ссср о награждении героя советского союза маршала советского союза буденого с.м. второй медалью “золотая звезда”. за выдающиеся заслуги в деле создания вооруженных сил ссср и защиты советского государства о врагов нашей родины и в связи с восьмидесятилетием со дня рождения наградить маршала советского союза буденного семена михайловича второй медалью “золотая звезда”. соорудить бронзовый бюст и установить его на постаменте на родине награжденного. председатель президиума верховного совета ссср л.брежнев. секретарь президиума верховного совета ссср м.георгадзе”.
За спиной Буденного уже можно гулять, не вызывая никаких подозрений; видимо, благодаря близости парка Горького. Многие этим пользуются. Перед кинотеатром “Россия” стоит монумент, увековечивший место, где 26 октября 1917 года “состоялся многолюдный митинг в поддержку победы социалистической революции в Петрограде”. Сошлись на постаменте тесной группой рабочий, матрос и солдат в задумчивости: ту ли победу они одержали. Из соседского тира кажется, что они совещаются, не перейти ли им на новое место. Монумент по периметру ветшает. Осень эпохи, с памятников опадают плиты. Тир, в память о поголовном ГТО и ДОСААФ, утешает слух хлопками надувных ружей, которые казались когда-то серьезным оружием.
Спиной к Буденному стоит Пушкин, каменный хозяин. Единую с ним композицию составляет надпись на магазине “Ноты”: “Мой друг, отчизне посвятим...” Только буквы осыпались, и Пушкин отвернулся от книжного магазина, и смотрит на магазин колбасный, обиженно надув африканские губы. Что молчишь, Пушкин? Не узнаешь, что ли? Или обидно тебе с колбасным магазином соперничать? Не зарастет к нему народная тропа. А надпись на монументе, в пику Буденному, достойная: “Александр Сергеевич Пушкин”.
Светофор на Ворошиловском показывает, что шансы мои велики, и я расстаюсь с поэтом. Но в продолжение темы пасется во дворе Дома писателей конь с крылами. Маленький, не больше пуделя. Рядом, в розарии, вырос указатель: “Обмен валюты”. И указывает на Дом писателей.
Здесь, на бульваре, засилие детей и юношества, породистых собак и бесцельной публики. На удивление деликатно меморизована научная библиотека РГУ. Справа от парадного висит доска: “В этом доме работал в 1918 году Ростово-Нахичеванский революционный комитет”. А слева от парадного: “В этом здании в начале 1918 года находился штаб Добровольческой армии, в котором работали генералы Корнилов, Деникин...” Всем хотелось разместить свой офис в престижном районе города.
Тут же навис над Пушкинской новый книжный храм, библиотека-небоскреб без окон. Окрестные подростки, компенсируя свой архитектурный испуг, исписали недостроенную библиотеку почти до третьего этажа исповедальными письменами. В этих надписях есть что-то культовое: так первобытные племена осваивают упавший с неба космический корабль.
Напротив небоскребной библиотеки дом на углу Университетского хранит на своем боку печать умершего соседа, угадывается линия несуществующей уже крыши. В этом районе Пушкинской одноэтажные домики и локализованные трущобки выглядят как милые реликты. Вокруг все общегородское, а в потаенных двориках еще свое, частное; еще ползают там неистребимые и родные, как домашние насекомые, мужчины с мусорными ведрами и в растянутых трико.
За Кировским Пушкинская ухожена, тротуары целы, да и ребенку есть где разгуляться. Самое простое объяснение: эта часть улицы находится уже не в Ленинском, а в Кировском районе. Если бы я был Хармсом, я бы сказал так: “Сергей Миронович Киров любил Пушкина сильнее, чем Владимир Ильич Ленин”.
За домом кино — последний на Пушкинской памятник: Нахаленку, убегающему от гуся. Причем некоторые утки в скульптурной композиции совершенно определенно занимаются любовью. И я над ними долго стою, смущенный отсутствием догадки. А детей натурализм не смущает; судя по полированным спинам персонажей, дети невинно катаются на спаривающихся утках.
Возле пластиночного развальчика у “Мелодии” стайка волосатых отроков и отроковиц, заблудившихся между хиппи и тяжелым металлом, робко вожделеет бунта. Да видно, что-то не клеится.
А заканчивается Пушкинская совсем уж на международном уровне: живут в общежитии мединститута дети разных народов, поют по вечерам песни, а днем прилежно учатся на доктора, чтобы нести потом добро всему разноцветному населению планеты и рассказывать исцеленным соплеменникам, как ходили они в далекой России мимо Нахаленка к русскому поэту Пушкину и подолгу грустно смотрели в его африканское лицо, а потом заходили в колбасный магазин и задумчиво покупали к чаю русское национальное блюдо — колбасу. Я оборачиваюсь, желая угадать сквозь голые ветви лик поэта. В каждом городе есть Пушкинская, но эту от начала до конца потрогал я внимательными башмаками и запомнил все, и оставил назло колбасной гегемонии еще один памятник.
январm 1994 года | |||
|
